Руфь отмахнулась жестом руки, прижав свою онемевшую дочь к груди и тем самым показывая, что решение принято. Незнакомец сдался и, повернувшись к Уитталу, стоявшему возле него с видом человека, который, забыв обо всем остальном, целиком занят созерцанием пылающих груд и ожиданием некой опасности для себя лично, попросил его позаботиться о безопасности второго ребенка. Двинувшись вперед, он был готов предложить Руфи такую защиту, какую позволял случай, как вдруг окно с внутренней стороны дома с треском рухнуло, возвещая, что враг ворвался внутрь и грозит неминуемая опасность, что путь к бегству будет перекрыт. Нельзя было терять времени, ибо теперь стало ясно, что только одна-единственная комната отделяет их от врага. В Руфи пробудилась ее благородная натура и, выхватив Марту из рук Уиттала Ринга, она отчаянным усилием, в котором преобладало скорее чувство, чем какой-то разумный мотив, попыталась прикрыть обеих девочек своей одеждой.

— Я с вами! — взволнованно шептала женщина. — Тише, дети, тише! Ваша мать здесь!

Незнакомец вел себя совсем иначе. В тот момент, когда послышался звон разбитого стекла, он бросился назад и тут же схватился с так часто упоминавшимся дикарем, который действовал как проводник дюжины жестоких и вопящих соплеменников.

— К блокгаузу! — крикнул не дрогнувший солдат, сильной рукой задерживая своего противника в тесноте узкого прохода и преградив телом врага путь шедшим вслед за ним. — Ради жизни и детей, женщина, к блокгаузу!

Пугающий призыв достиг ушей Руфи, но в этот момент крайней опасности она потеряла присутствие духа. Крик повторился, и лишь тогда обезумевшая мать оторвала свою дочь от пола. С глазами, все еще устремленными на сцену жестокой борьбы у себя за спиной, она прижала дитя к сердцу и пустилась бежать, приказав Уитталу Рингу следовать за собой. Парень повиновался, и, пока она пересекала половину двора, было видно, как незнакомец, по-прежнему удерживая дикаря как щит между собой и врагами, старается избрать то же направление. Вопли, дождь стрел и залпы мушкетов подтверждали, насколько велика опасность. Но страх придал сверхъестественную силу членам Руфи, и даже стрелы едва ли пронзали раскаленный воздух быстрее, чем она влетела в открытую дверь блокгауза. Уитталу Рингу повезло меньше. Пока он пересекал двор, неся ребенка, доверенного его заботе, стрела вонзилась ему в тело. Обожженный болью, незадачливый парень обернулся в ярости, осыпая бранью руку, которая нанесла рану.

— Вперед, глупый парень! — крикнул незнакомец, пробегая мимо него и все еще подставляя тело дикаря, извивавшегося у него в руках, как мишень для стрел. — Вперед, ради своей жизни и жизни ребенка!

Приказ прозвучал слишком поздно. Рука одного из индейцев уже схватила невинную жертву, и в следующее мгновение ребенок болтался в воздухе, в то время как острый топор, сопровождаемый отрывистым выкриком, взлетел над его голо-вой. Выстрел из бойницы уложил чудовище на месте. Девочку мгновенно подхватила другая рука, и когда индеец со своим трофеем невредимым влетел в дом, в блокгаузе все голоса повторяли: «Миантонимо!» Два других индейца воспользовались наступившим мигом ужаса, чтобы наложить руки на раненого Уиттала и втащить его в пылающее здание. В ту же минуту незнакомец отбросил не сопротивлявшегося более дикаря навстречу оружию его сотоварищей. Индеец принял на себя удары, целью которых была жизнь солдата, а когда зашатался и упал, его могучий победитель уже исчез в блокгаузе. Дверь маленькой цитадели была мгновенно заперта, и дикари, в ярости обрушившиеся на вход, услышали, как запоры обезопасили его от их атак. Раздался сигнал к отступлению, и в следующую минуту двор остался во власти мертвых.

ГЛАВА XV

— Будем благодарны за эту милость Божию, — сказал Контент, помогая Руфи, находившейся в полуобморочном состоянии, подняться по лестнице и отдаваясь естественному чувству, вовсе не умалявшему его мужества. — Пусть мы потеряли одно дитя, которое любили, зато Господь уберег наше собственное!

Его жена без чувств бросилась в кресло и, укрыв сокровище у себя на груди, скорее прошептала, чем произнесла вслух:

— От всей души, Хиткоут, я благодарна!

— Ты заслоняешь от меня ребенка, — сказал отец, наклоняясь, чтобы скрыть слезу, скатившуюся по его загорелой щеке при попытке обнять дочку. Но, внезапно отпрянув, он встревоженно проговорил: «Руфь!»

Вздрогнув оттого, каким тоном муж произнес ее имя, мать отбросила складки своей одежды, скрывавшие девочку, и, отодвинув ее на длину вытянутой руки, увидела, что в суматохе ужасной сцены детей перепутали и что она спасла жизнь Марте!

Вопреки душевному благородству Руфи, она не смогла подавить разочарования, охватившего ее в момент осознания ошибки. Природа возобладала над всеми другими чувствами, и притом со страшной силой.

— Это не наше дитя! — вскрикнула мать, все еще держа ребенка на расстоянии вытянутых рук и пристально вглядываясь в его невинное и испуганное лицо с выражением, которого Марта никогда прежде не видела в ее глазах, обычно таких нежных и таких всепрощающих.

— Я твоя! Я твоя! — бормотала дрожащая малышка, напрасно стараясь добраться до груди, так долго лелеявшей ее детские годы. — Если я не твоя, то чья же?

Взгляд у Руфи все еще был диким, а мышцы лица истерично дергались.

— Мадам… Миссис Хиткоут… Матушка! — Слова робко и с перерывами слетали с губ сиротки. Наконец сердце Руфи оттаяло. Она прижала дочь подруги к своей груди, и природа нашла временное облегчение в одном из тех устрашающих проявлений муки, которое как будто готово порвать узы, связывающие душу с телом.

— Подойди, дочь Джона Хардинга! — сказал Контент, оглядываясь вокруг себя с напускным спокойствием наказанного человека, в то время как естественное горе тяжко сдавливало его сердце. — То было Господне соизволение. Подобает, чтобы мы целовали его отеческую руку. Будем же благодарны, — добавил он дрожащими губами, но с твердым взглядом, — что нам была оказана хотя бы эта милость. Наше дитя у индейцев, но наши упования недосягаемы для злобы дикарей. Мы не «сложили сокровищ там, где моль и ржа могут сгноить их, и там, куда воры могут проникнуть и украсть их». Может быть, утром представится случай для переговоров и, как знать, возможность выкупа.

Такое предположение сулило проблеск надежды. Эта идея, казалось, дала новое направление мыслям Руфи и позволила долголетней привычке к самоконтролю несколько восстановить свою прежнюю власть. Источники слез высохли, и после короткой и ужасной борьбы она вновь обрела собранность. Но ни на минуту, пока длилась эта страшная борьба, Руфь Хиткоут уже не являла собой тот необходимый образец деятельности и порядка, каким была в предшествующих событиях этой ночи.

Едва ли нужно напоминать читателю, что другие действующие лица этой сцены были слишком заняты своими заботами, чтобы заметить краткий взрыв родительской муки Контента и его жены, о котором мы только что рассказали. Судьба тех, кто находился в блокгаузе, слишком очевидно близилась к развязке, чтобы проявлять какой-то интерес к подобному эпизоду в огромной трагедии момента.

Характер сражения несколько изменился. Больше не было непосредственной опасности от стрел и пуль нападающих, зато над осажденными нависла опасность нового и даже более ужасного рода. Правда, то здесь, то там стрела, застряв, подрагивала в отверстиях амбразур, а неловкий Дадли однажды едва избежал пули, которая то ли случайно, то ли пущенная рукой более уверенной, чем обычно, скользнула в одну из узких щелей и оборвала бы историю его жизни, не будь голова, вскользь задетая ею, слишком крепкой даже для такого выстрела. Внимание гарнизона было главным образом приковано к непосредственной опасности, исходившей от пожара. Хотя вероятность той крайности, в какой ныне оказалось семейство, предвидели и в определенной степени приняли меры против нее при определении размеров и сооружении блокгауза, однако, как оказалось, масштаб опасности опрокинул все прежние расчеты.