— Это добыча, которую я добровольно дарю. Отнеси ее в дом своего отца. Она оставлена с этой целью. А теперь расскажи мне, как смерть обошлась с нашими людьми, ибо ты знаешь, что необходимость вынудила меня покинуть их, как только была дарована свобода.

Марк не выказал расположения удовлетворить желание собеседника. Он смотрел на сверток Конанчета так, будто его глаза никогда прежде не видели подобного предмета, и остро борющиеся страсти играли на лице, которое редко бывало таким спокойным, как того требовали привычки эпохи и страны обуздывать свои чувства.

— Это будет сделано, наррагансет! — произнес он сквозь сжатые зубы. — Это будет сделано! — Затем, повернувшись на каблуках, он зашагал по головокружительной тропинке стремительными шагами, держа оставшегося в страхе за его безопасность, пока его энергичная фигура не скрылась из глаз.

Отшельник встал и окликнул занявшего его убогое жилище.

— Выходи! — позвал он, открыв узкую дверь перед вождем. — Юноша ушел с твоим свертком, и ты теперь один со старым союзником.

Конанчет откликнулся на зов, но его взгляд горел менее ярко и лицо было менее суровым, чем когда он вошел в маленькую хижину. Медленно подойдя к камню, на котором сидел до того, он остановился на мгновение и, казалось, бросил взгляд печального сожаления на то место, где оставил сверток. Однако, овладев своими чувствами с обычным самообладанием своего народа, он вновь занял прежнее место с видом человека серьезного по натуре, не прилагая, по всей видимости, никакого усилия, чтобы сохранить восхитительную невозмутимость своих черт. Последовало долгое и глубокомысленное молчание, а затем отшельник заговорил:

— Мы сделали друга из вождя наррагансетов, а этот союз с Филипом разорван!

— Йенгиз! — возразил другой. — Во мне течет одна кровь — сахемов.

— Зачем индейцу и белому человеку творить насилие друг над другом? Земля велика, и на ней есть место для людей любого цвета и любого народа.

— Мой отец нашел самую малость, — сказал другой, бросив такой странный взгляд на тесные владения хозяина, что сразу выдал саркастический смысл своих слов, хотя это в равной степени свидетельствовало о великодушии его сердца.

— Легкомысленный и тщеславный принц сидит на троне некогда благочестивой нации, и мрак вновь накрыл страну, еще недавно сиявшую чистым и ярким светом! Людей праведных заставили бежать из домов их детства, а храмы избранных преданы скверне идолопоклонства. О Англия, Англия! Когда чаша горечи твоей переполнится? Когда эта напасть минует тебя? Моя душа стенает над твоим падением. Да, до самой глубины души я скорблю при зрелище твоих бедствий.

Конанчет был слишком деликатен, чтобы смотреть в потускневшие глаза и на пылающее лицо говорящего, но слушал с изумлением и неведением. Такие выражения и прежде часто достигали его слуха, хотя в силу нежного возраста, вероятно, не производили большого впечатления, и теперь, когда он снова услышал их, будучи взрослым, они не имели для него сколько-нибудь вразумительного смысла. Внезапно положив палец на колено собеседника, он сказал:

— Сегодня рука моего отца была на стороне йенгизов. Однако они не дали ему места у своего костра Совета!

— У грешника, который правит на острове, откуда пришел мой народ, рука настолько же длинная, насколько суетна его душа. Хотя я отрешен от Советов этой долины, вождь, было время, когда мой голос звучал в Советах, тяжко ударявших по власти его племени. Эти глаза видели справедливое воздаяние тому, кто дал жизнь лживому орудию Велиала, которое ныне управляет богатым и славным королевством!

— Мой отец снял скальп большого вождя!

— Я помог снять ему голову! — ответил отшельник, и луч горького волнения прорезался сквозь обычную суровость его лица.

— Смотри! Орел летает над облаками, чтобы ничто не мешало размаху его крыльев. Ягуар дальше всего прыгает на просторной равнине; самая большая рыба плавает в глубокой воде. Мой отец не может распрямиться между этими скалами. Он слишком большой, чтобы улечься в маленьком вигваме. Леса обширны: пусть он изменит цвет своей кожи и станет седовласым старейшиной у костра Совета моего народа. Воины будут прислушиваться к тому, что он скажет, ибо его рука совершила большой подвиг!

— Это невозможно… Это невозможно, наррагансет. То, что зародилось в душе, должно оставаться неизменным, и «легче арапу сделаться белым или леопарду переменить свои пятна», чем тому, кто прочувствовал силу Господа, отбросить его дары. Но я принимаю твои предложения дружбы в духе милосердия и прощения. Моя душа всегда с моим народом. Однако в ней есть место и для других приязней. Так что порви этот союз со злокозненным и неугомонным Филипом и закопай топор навечно на тропе между твоей деревней и городами йенгизов.

— А где моя деревня? Есть глухое место близ островов на берегах Великого озера, но я не вижу никаких вигвамов.

— Мы заново отстроим твои города и снова заселим их людьми. Пусть будет мир между нами.

— Моя душа всегда с моим народом, — возразил индеец, повторив слова другого с выражением, в котором нельзя было ошибиться.

Последовала долгая и печальная пауза. А когда разговор возобновился, он касался событий, происшедших в судьбах каждого с того времени, когда оба были хозяевами блокгауза, стоявшего среди прежних жилищ Хиткоутов. Каждый, по-видимому, слишком хорошо понимал характер другого, чтобы предпринимать дальнейшие усилия в попытке заставить собеседника изменить намерения. И они поднялись, чтобы войти в хижину отшельника не раньше, чем тьма сгустилась вокруг этого места.

ГЛАВА XXVII

Короткие сумерки уже миновали, когда старый Марк Хиткоут завершил вечернюю молитву. Разноречивый характер памятных событий того дня породил чувство, которое не могло найти иного выхода, чем тот, что проистекал из привычного, ревностного, доверительного и экзальтированного излияния души. По данному поводу он даже прибег к ритуалу благодарения и хвалы сверх обыкновения, так что человек, менее преданный вере, мог бы впасть в искушение посчитать это чрезмерным рвением.

Отпустив присутствующих домочадцев и опираясь на руку сына, он удалился во внутренние покои, и там, окруженный лишь самыми близкими из тех, кто мог претендовать на его привязанность, старик вновь возвысил голос во хвалу Того, Кто среди столь великой и всеобщей скорби снизошел обратить очи памяти и благорасположения именно на его род. Он назвал имя своей вновь обретенной внучки и поведал всю историю ее пребывания в плену среди язычников и ее возвращения к подножию алтаря с рвением человека, видящего в событии мудрые предопределения Провидения, и с нежным чувством, которое с возрастом далеко не угасло. Как раз к моменту завершения этой личной и исключительной молитвы мы возвращаемся в его семейство.

Дух реформы двигал теми, кто так неодолимо ощущал его влияние на многие поступки, по меньшей мере столь же отталкивающие для воображения, как обычаи, именуемые ими идолопоклонством и подвергаемые нападкам их собственных неуступчивых теорий. Первые протестанты изгнали столь многое из службы у алтаря, что Пуританину мало что оставалось разрушить, не впадая в риск вообще лишить ее привлекательности. Из-за странной подмены изощренности уничижением считалось фарисейством преклонять колена на виду у всех, дабы великую суть духовной молитвы не вытеснила более доступная формальность догмы. И в то время как жестокие требования и предписанное поведение нового рода соблюдались со всем усердием новообращенных, старая и даже естественная практика осуждалась — главным образом, мы полагаем, из-за той потребности обновления, которая представляется неизбежной частью всех планов совершенствования, успешны они или нет. Но хотя пуритане отказывались преклонять свои неподатливые конечности, если на них был обращен взгляд человека, даже вымаливая благодеяния, подобающие их собственным возвышенным представлениям, наедине позволялось принимать позу, допускавшую, как считалось, столь грубое злоупотребление, поскольку оно лишь подтверждало жизнеспособность религии, хотя на самом деле душа может быть спокойна лишь под зашитой простых нравственных требований.