В довершение перечня всех несчастий собственные сторонники начали злоумышлять против него, дабы, пожертвовав им, купить бесчестную свободу. В результате предательства ряд его преданных сторонников, подданных Ветамо, индейской принцессы Покассета 241 , ближайшей родственницы и союзницы Филипа, были коварно преданы в руки врага. В ту пору Ветамо была среди них и попыталась спастись, переплыв ближайшую реку; либо от переутомления, либо ослабев от голода и холода, она погибла и была найдена мертвой, в обнаженном виде, на берегу реки. Но преследование ее не прекратилось и за гробом. Даже смерть, прибежище несчастных, когда зло обычно прекращает свои происки, не стала защитой этой отверженной женщине, чьим тягчайшим преступлением была преданность своему родичу и другу. Тело ее стало предметом бесчестного и низкого оскорбления; голову, отделив от тела, вздернули на кол и в таком виде выставили в Тонтоне на обозрение ее плененных подданных. Тотчас же узнав черты лица своей несчастной царицы, они были так потрясены этим варварским представлением, что, как сообщают, разразились «самыми ужасными и дьявольскими стенаниями».

Как ни сопротивлялся Филип множеству невзгод и несчастий, его преследовавших, предательство сторонников, казалось, тяжким грузом легло ему на сердце, повергнув в уныние. Говорят, будто «он никогда более не знал радости и не имел удачи ни. в каких замыслах». Источник надежд иссяк, дерзость предприимчивости угасла — он озирался вокруг, и всюду его ждали опасность и мрак; ни сочувственного взгляда, ни руки, способной принести избавление. Со скудной горсткой сторонников, по-прежнему верных его отчаянному жребию, несчастный Филип отправился назад, в район Маунт-Хоупа, древней твердыни отцов. Там он метался повсюду как призрак посреди картин былой мощи и процветания, ныне лишенный дома, семьи и друга. Нет нужды рисовать картину его отчаянного и жалкого положения — это сделал лучше своим безыскусным пером хронист, против воли пробуждая читательское сочувствие к злосчастному воину, которого он осуждает.

«Филип, — говорит он, — затравленный, подобно разъяренному дикому зверю в лесах, англичанами, выслеживавшими его сотни миль, был наконец загнан в свое логово у Маунт-Хоупа, где он залег, с несколькими своими лучшими друзьями, в болоте, которое оказалось только тюрьмой, прочно державшей его до тех пор, пока посланцы смерти по воле свыше не явились, дабы совершить над ним возмездие».

Даже в этом последнем прибежище безрассудства и отчаяния мрачное величие осеняет его память. Нам он видится сидящим посреди своих изможденных соратников, печально размышляющим в молчании над своим печальным жребием, черпая величие у диких чащ и в безысходности собственного положения. Побежденный, но не ввергнутый в смятение, сброшенный на землю, но не униженный, он, казалось, становился еще надменнее под гнетом несчастья и испытывал злобное удовлетворение, расточая последние капли своей горечи. Несчастье укрощает, подчиняя себе, мелочные умы; великие поднимаются над ним. Сама необходимость подчинения разъярила Филипа, и он поразил насмерть одного из своих соратников, предложившего мирный исход. Брат жертвы бежал и в отместку выдал убежище своего вождя. Отряд из белых и индейцев немедленно был отряжен на болото, где скрывался Филип, пылая яростью и отчаянием. Прежде чем он заподозрил об их приближении, его начали окружать. Вскоре он увидел, как пятеро преданнейших друзей пали у его ног; дальнейшее сопротивление стало напрасным; он бросился вон из укрытия и сделал отчаянную попытку спастись, но был убит выстрелом в сердце, пав от руки отступника из своего же племени.

Такова скудная история храброго, но злосчастного Короля Филипа, гонимого при жизни, бесславно обесчещенного после смерти. Однако, даже знакомясь с предвзятыми рассказами его врагов, мы уловим в них приметы благожелательной и благородной натуры, достаточные, чтобы возбудить симпатию к его судьбе и почтение к памяти. Мы обнаружим, что посреди всех тревожных забот и ужасных превратностей постоянных войн Филип был открыт для нежных чувств супружества и отцовства и щедростей дружбы. О пленении его «любимой супруги и единственного сына» упоминается с ликованием, ибо это доставило ему горечь унижения; смерть всякого близкого друга с торжеством заносится в историю как новый удар по его чувствительности; но предательство и дезертирство множества его соратников, в чью преданность он, как говорят, верил, опустошило его сердце, лишив дальнейшего покоя. Он был патриотом, привязанным к своей родной земле; предводителем, верным своим подданным, нетерпимым к их обидам; солдатом, дерзким в битве, твердым в превратностях судьбы, терпеливо сносящим лишения, голод, любое физическое страдание, готовым погибнуть за дело, которое защищал. Гордый сердцем, обладая неискоренимой любовью к вольной жизни, он предпочитал наслаждаться ею среди зверей, в лесных тайниках, среди унылых и бесплодных болот и топей, лишь бы не смирить дух в неволе, живя зависимым и презренным в покое и роскоши поселений. Обладая героическими чертами характера и способностью к дерзким свершениям, способным прославить цивилизованного воина, стяжав дань поэта и историка, он жил беглецом и скитальцем на собственной земле и покинул мир подобно одинокому кораблю, тонущему посреди мрака и бурь — без сожалеющего взгляда, который бы оплакал его падение, или дружеской руки, способной запечатлеть его борьбу.

АПОЛОГИЯ КОРОЛЯ ФИЛИПА, произнесенная в Одеоне (Федерал-стрит, Бостон) преподобным Уильямом Эйпсом 242 , индейцем, 8 января 1836 года

Кто по прошествии стольких лет возвысит голос здесь, в этом знаменитом храме, утверждая, что индейцы не люди? А если они люди, то, как и другие, имеют право на свое наследие.

Я не собираюсь восхвалять знаменитого воина, одаренность которого сияет, подобно славе могущественного Филиппа Греческого 243 , Александра Македонского или Вашингтона, чьи добродетели и патриотизм запечатлены в сердцах моих слушателей. Я также не считаю войну лучшим способом обуздать тирана в образе человека даже во имя утверждения цивилизации. Нет! Я далек от подобных мыслей. Но я хотел бы привлечь ваше внимание к созданиям, сотворенным Господом, к тем, в чьи души он заронил чувство сострадания, которое вечно пребудет в памяти человечества, и чьи природные достоинства так высоки, что самые блестящие таланты, рожденные цивилизацией, не в состоянии затмить яркой одаренности людей мира нецивилизованного. Значит ли это, что мы не станем говорить о сильных и смелых мужах нашей Земли, благородных творениях Господа? Кто устоит, чтобы не поведать о них! А между тем самые чистые и гуманные побуждения их остаются нераскрытыми. Благороднейшие качества, коими отмечены поступки этих людей, не тронутых цивилизацией, кроются во мраке ночи.

Я взываю к приверженцам свободы, а не к тем потомкам, кои и теперь остаются символом жестокости людей, явившихся, дабы «улучшить» наш народ, «исправить наши ошибки». Некогда возлюбленные чада, коих качали на коленях и коих, увидев теперь, вы спросите в горести, с разбитым сердцем: «Неужто это те самые возлюбленные чада? » И кто-нибудь ответит, как в свое время отвечали и их предки: «То был взрыв гнева, великого гнева! » Не покажется ли вам, что это скорее существа из камня, чем живые люди? Однако эти самые люди пришли к индейцам за помощью и поддержкой и позже сами признавали, что индейцы приняли их как нельзя лучше, и отношение к ним сделало бы честь любой нации: им дали мяса и всякой снеди в изобилии и продали много хогсхедов 244 кукурузы (не говоря уже о бобах), чтобы они могли сделать запасы на зиму. Было это в 1622 году. Не прояви тогда индейцы такой человечности, колонисты в Новой Англии полностью бы погибли. Известно, что, когда они болели, индейцы заботились о них, как о своих собственных детях. И за все это индейцев объявили варварами! И сделали это те самые люди, ради которых совершались добрые дела.